Большая пятнистая кошка с порванным ухом сидела на растрескавшихся бетонных ступенях перед черным входом в монструозное здание больницы скорой помощи на самом солнцепеке и заинтересованно смотрела на меня круглыми зелеными глазами. Она была самым живым созданием здесь, в этом катастрофически недружественном пространстве— в закрытом заднем дворе, спроектированном вроде бы для пациентов и их посетителей, залитом рваным, в древних выбоинах асфальтом, с выгоревшими клочками, выгоревшими клочками. битой цегли , старых деревянных рам и вечных сигаретных окурков. Ни деревьев, ни скамеек, ни даже урны здесь не было.
В этом здании на третьем этаже, в отделении интенсивной терапии, к которому ведет чистилище бесконечных унылых коридоров и лестниц, освещенных бледным светом допотопных люминесцентных, мелко дрожащих трубок, лежал, подключенный к человеку. Доктор не стал со мной говорить, предоставил это дело медсестре, которая, в свою очередь, отделалась речитативом о списке необходимых препаратов из аптечного киоска и жестким «ничего нельзя прогнозировать».
В городе-спруте, одновременно и прекрасном, и безобразном всегда найдутся такие среды, где ты неволей чувствуешь себя еще более безпомощным перед «фактами» метрополии.
Я ощупь выбрался из здания, автоматом запалил сигарету, чем привлек внимание кошки и нескольких пациентов, которых и заметил не сразу. Они сидели на корточках в разных углах захламленного больничного двора — кто под цегляной Говерлой, кто вблизи акватории извечной грязной лужи, жирно блестящей на солнце, сами в своих цветастых ситцевых халатах и Мусорные кучи. Кошка, потянувшись и широко зевнув, направилась в мою сторону. Пациенты, давно докурившие сигареты, неподвижно сидели и смотрели куда-то перед собой — каждый в своем углу. Рев голодной животной звучал громко и протяжно, как гудок парохода из тумана, и даже он не привлек их внимание.
А я вспомнил Мишеля Фуко с его паноптикумом: «Камни могут сделать людей послушными». Здесь, в этом больничном дворе, пространство вторично стало значительным настолько, настолько препятствующим и непрозрачным, что приобрело, кажется, особую степень плотности и объемности. Сама архитектура будто заморозила любую попытку социальной циркуляции, больше не связывая людей и не позволяя им бесконфликтно и беспрепятственно общаться друг с другом. Обшарпанные стены, глухие двери и темные провалы окон стали источниками социально непредсказуемых событий, разобщающих человека с другими людьми и оставляющих его друг на друга со внутренними переживаниями.
В городе-спруте, одновременно и прекрасном, и безобразном всегда найдутся такие среды, где ты неволей чувствуешь себя еще более безпомощным перед «фактами» метрополии. И вина за существование этих «черных пятен» лежит, по всей вероятности, на власти.
Так, Фуко изучал инструменты власти — надзор и контроль — через архитектуру больниц, которые ставил в один ряд с тюрьмами и казармами. Он писал, что «развивается целая проблематика: проблематика архитектуры, которая создается отныне не просто для того, чтобы предстать образцу (пышность дворцов), не для обеспечения обзора внешнего пространства (геометрия крепостей), а ради осуществления внутреннего упорядоченного и , чтобы сделать видимыми находящиеся внутри. Словом, архитектура теперь призвана быть инструментом преобразования индивидов: воздействовать на тех, кто в ней находится, управлять их поведением, доказывает до них проявления власти, делать их доступными для познания, изменять их… Старая простая схема заключения и ограждения , затрудняющие вход и выход) заменяется расчетом числа окон и дверей, глухих и пустых пространств, проходов и просматриваемых мест». При этом и власть, и, вероятно, сообщества живущих в городе индивидов все же способны к преобразованию спрута — во благо всех этих сообществ.
Вопрос городской среды и ее взаимоотношений с индивидуумом стоял особенно остро в начале ХХ в. — мегаполисы уже давно сформированы, теории их развития в массе своей описаны веком ранее, отслежены и объяснены циклы сжатия и расширения полисов — «дыхание городов», но кроме рассудочных, экономических обоснований дальнейшего их развития, ни урбанистика, ни урбанистика, ни урбанистика, ни урбанистика, ни.
В своей работе «Социологическое воображение» американский социолог Чарльз Миллс пытался решить проблему (вернее, рассуждал о невозможности такого решения) развития города как структурного элемента. Он пытался: «Как следует преобразовывать это удивительное чудовищное создание? Разбить его на отдельные части, совместив место жительства с местом работы? Провести косметические улучшения, ничего не меняя по существу? Или, эвакуировав население, взорвать старые города и выстроить новые на новом месте по новому плану? Каким должен быть этот план? И кому делать выбор, принимать решение и воплощать его в жизнь?».
«Жуткое создание». Главная проблема ХХ в.
Разум не дает приемлемого ответа ни на одно из вопросов, поставленных Миллсом. Но чем же руководствоваться нам — тем, от кого зависит неясное сегодня и еще более призрачное завтра городов, в которых мы живем? Что, если не холодный рассудок и экономический расчет может обеспечить гармоническое формирование объективно дружественного пространства для его обитателей, не превратив их самих в отбросы, о которых с таким высоким обличительным пафосом писал Жан Бодрийяр в своей лекции. 1997 г.?
Связывая рост городов за счет расширения пригородов с их упадком, Бодрийяр концентрируется на коррелирующих показателях увеличения населения и производства отходов. И идет еще дальше, привязывая сюда проблему насилия и ненависти, возникающую, когда человека отправляют на помойку. Помойка по «Бодрийяру» — это и есть пригород в отличие от искусственного и образцового центра. Пространства, говорит он, как и люди, становятся безработными. И пространства эти, как и люди, становятся «отбросами».
Как близки утверждения философа к тому, что можно и сегодня увидеть, ну, хотя бы вокруг больницы на окраине Киева, посетить которую меня заставили отнюдь не радостные обстоятельства. Здесь, в этих бездушных пустынных зонах отчуждения, рождается бодрийяровская «нынешняя форма насилия», еще более изощренная по сравнению с насилием агрессии форма разубеждения, нейтрализации и контроля. Какими бы важными и нужными функциями ни были наполненными эти стены, все, что происходит кроме этих функций вокруг — мертвенно, безлично и трагически по существу своей. Здесь нет людей, только функции — врача, посетителя и на самой периферии — пациента в застиранном рваном халате, смотрящего в никуда пустыми глазами. Отброса, подавленного системой, лишенного инаковости, подвергнутого очуждению?
Два изобретения, ставшие предвестниками новой эпохи,— это самолет и город-сад. Первое дало человеку крылья, а второе — лучшее место для жизни
Еще раньше, в 1961 г. гулким эхом в ответ на экстенсивное расширение территорий мегаполисов за счет пригородов прозвучали слова журналистки Джейн Джекобс. Ее книгу «Смерть и жизнь крупных американских городов» до сих пор считают одним из самых влиятельных трудов в области теории урбанистики. Она пишет: «Экономическое «обоснование» нынешней реконструкции городов — чистое надувательство. Экономика этой реконструкции зиждется отнюдь не только на «прочном инвестиционном фундаменте» государственного субсидирования за счет налоговых поступлений, которые заявляют ее теоретики, но и на огромных недобровольных субсидиях от беспомощных жертв принудительного отчуждения собственности. А рост налоговых поступлений от таких территорий в городской бюджет в результате этих «инвестиций»— одна лишь видимость, пустышка на фоне все возрастающих объемов государственных денег, необходимых для борьбы с дезинтеграцией и нестабильностью, которые порождает огород, подвергшийся жестокой.
С другой стороны, точно такой же набатный рокот критики вызывают и в корне противоположные инициативы, предлагающие в качестве решения проблемы роста городов уплотнение и перестройку городского ядра.
Оба критикуемых подхода— последствия модернистской идеологии с убежденностью ее последователей в том, что чрезвычайная плотность и хаотичность городов требует жесткой децентрализации, упорядочивания и планирования— от раздельного использования разных типов пространств до регулирования автомобильных потоков. Звучит привлекательно и современно, правда? Архитектура всегда казалась модернистам средством построения социальной утопии. Собственно, утопия и была вечной модернистской мечтой…
Агрессивное сообщество Летчуэрта
В июле прошлого года в городке Летчуэрт в английском графстве Хартфордшир собралась небольшая группа людей с целью разработать новый урбанистический дискурс, то есть — новый организационный принцип для городских сообществ, приемлемый в новой парадигме ХХI в. Организационный принцип, по мнению участников встречи,— это некая руководящая идея, на основе которой принимаются решения и которая позволяет извлекать ценности всему сообществу. Проблема, требующая решения здесь - безальтернативная высокая централизация современного государства.
Выбор места для встречи не случайный. Сам Летчуэрт был создан в конце XIX в. в качестве попытки навсегда избавится от уничтожения в Британии по проекту одного из главных утопистов того времени Эбенизера Говарда, который противопоставлял мегаполисам небольшие города, окруженные сельскохозяйственными территориями, с определенным пределом их роста30. жителей. Идеальная схема города-сада, поГоварду, представляет собой круг диаметром около 2 км. В центре находится площадь-цветник и общественный парк с главными зданиями. От ядра по радиусам разбегаются широкие бульвары шириной 125 м, созданиями культурного и религиозного назначения, и улицы по 24 и 12 м шириной. Таким стал и Летчуэрт, занимающий около 600 га, из которых 50 отведены подлицы, а 60— под публичные пространства.
Казалось бы, все идеально и должно было бы сработать согласно расчетам идеолога города-сада. Собственно, так считал и гениальный американский социолог и философ Льюис Мамфорд, полагавший, что «в начале ХХ века были сделаны два изобретения, ставшие предвестниками новой эпохи,— это самолет и город-сад. Первое дало человеку крылья, а второе — лучшее место для жизни».
Под социализмом я подразумеваю такое состояние общества, при котором нет… болезненных душой представителей умственного труда
Истоки идей Говарда лежат в социализме Уильяма Морриса — того же члена «Братства прерафаэлитов» и яркого представителя движения «Искусств и ремесел». Он так описывал свои взгляды: «Под социализмом я подразумеваю такое состояние общества, при котором нет ни богатых, ни бедных, ни хозяев, ни слуг, ни праздников, ни сгибающихся под бременем работы, ни больных душой представителей умственного труда, ни ; иными словами, общество, в котором все люди живут в равных условиях и разумно занимаются своими делами, полным осознанием того, что повредит одному — значит повредит всем. В конечном счете социалистический строй есть окончательное осмысление слов «общественное благосостояние». Стремлением изменить жизнь сообществ, и главное — непривилегированных членов общества от Морриса заразился и Говард. Он считал, что планирование имеет четкую моральную и социальную ценность.
Именно планирование должно было, по мнению Эбенизера Говарда, служит перераспределению средств— к примеру, доходы от аренды должны были использоваться дляфинансирования социального сектора. Так, фонд Letchworth Garden City Heritage Foundation в 1995 г. получил в собственность недвижимость на общую сумму в £56 млн. Но и это не решило всех проблем сообщества: несмотря на ежегодные реинвестиции средств, со взрослым населением. Более того, тема планирования не только не вызывает интереса у местного населения, но напротив — ведет к агрессии и враждебности при любой попытке узнать, чего жители на самом деле хотят вот, кажется, райского места, в котором живут.
Здесь снова хочется вспомнить Жана Бодрийяра: «Народ оказался публикой… Массам преподносят смысл, а они жаждут зрелища».
Эсхатология сообществ
Идея о том, что переживания и эмоции людей необходимо включать в число факторов, влияющих на развитие городов наряду с экономическими показателями, развитием транспорта, систем безопасности, канализации и другими «материальными» составляющими жизни, отнюдь не новая. Об этом еще в 1960-х гг. заговорил Льюис Мамфорд, четко проследивший зависимость благополучия метрополии от таких связанных с ней человеческих эмоций и чаяний. Рассматривая мегаполис как «цивилизационную машину», он усматривает необходимость включения в сферу ее рассудочного анализа и отношения между людьми, и структуры социальных связей. И чем крепче эти связи, тем более работоспособна эта машина. При этом ее размер, по Мамфорду, ни в коей мере не улучшает главной способности города служит хранилищем собственной культуры.
Отдельное внимание философ уделяет эсхатологическому аспекту метрополии. «Конец света» для отдельно взятого мегаполиса он рассматривает на примере Рима: «С точки зрения и политики, и урбанизма Рим остается показательным уроком того, чего следует избегать. Его история содержит серию классических сигналов опасности, предупреждающих о том, что жизнь начинает двигаться в неправильном направлении. Где толпы собираются в смертельных количествах, где резко растут ренты, а жилищные условия ухудшаются, где на место поддержания баланса и установления гармонии в том, что под руками, приходит односторонняя эксплуатация отдаленных территорий, там почти автоматически оживают. Сегодня они вновь возвращаются: арена, многоэтажное жилье, массовые конкурсы и выставки, футбольные матчи, международные конкурсы красоты, повсеместный стриптиз в рекламе, постоянное возбуждение чувств сценами секса, наслаждения и насилия— все это в настоящем римском стиле». Падение в таком случае неумолимо приближается, говорит Мамфорд.
Сегодня они снова возвращаются: арена, многоэтажное жилье, постоянное возбуждение чувств сценами секса, наслаждения и насилия — все это в настоящем римском стиле
Вам это ничего не напоминает? Если не касаться нашей действительности (ведь проще по-евангельски рассмотреть сучок в глаза ближнего, чем бревно в своем), давайте вспомним еще одного философа, который со всей беспощадностью обрушивается на современную культуру. Юрген Хабермас, марксист, ученик Теодора Адорно, экс-руководитель Института Макса Планка и специалист по коммуникативному разуму, не только критикует поощряемую интернетом «новую неграмотность». можно адресовать эти идеи»), но призывает озаботиться проблемой превалирования экономических интересов в новых медиа: «Теперь новые средства коммуникации имеют гораздо более коварную модель коммерциализации, в которой целью является не непосредственное внимание потребителя, а экономическая эксплуатация личного профиля пользователя. Они грабят личные данные клиентов без их ведома, чтобы более эффективно ими манипулировать, иногда даже с извращенными политическими целями».
СМИ, собирающие сегодня колоссальную аудиторию, ничем не отличаются от римских колоссальных и амфитеатров и служат той же цели — отвлечь натовп от смыслов, продавая им видения. Города при этом остаются главным способностью продуцировать умы большого диапазона. А это, по мнению Льюиса Мамфорда, в свою очередь, приближает симптомы конца: «Массовая коллективная концентрация на легкомысленных эфемерностях всех типов, выполненных с высокой технической дерзостью… Вот симптомы конца: притяжения деморализованной власти и минификации. Когда эти знаки умножаются, Некрополь приближается, хотя ни один камень не был тронут. Для варвара, уже захватившего огород изнутри. Приди, кат! Приди, хищник!».
Выгнать хищника?
Разобщенность, интеллектуальная усталость и экономическая немощность казались некоторым теоретикам и практикам урбанистики теми самыми хищными зверями, пожирающими плоды успешного городского развития. Одним из сторонников такой теории является Принстонский социолог Джеральд Фруг, сформулировавший целый список проблем современных городов, которым отнес:
- безвластие города, что ограничивает возможности решения собственных проблем и межгородского взаимодействия, порождает апатию жителей к участию в делах города;
- джентрификацию, то есть существование разного рода «стен» (разделение по зонам, где живут люди одного класса, расы, национальности и т.д.);
- неравное и неадекватное распределение коммунальных служб и ресурсов в различных соседствах (в том числе образования, полиции и др.).
Продолжая вслед за модернистами медитировать над различиями центра и периферии, Фруг вывел «принцип социальной гетерогенности», присущий городскому ядру и совершенно отсутствующий в любой другой местности. В своей книге «Градопроизводство: построение сообществ без стен» он объясняет это так: «Социологи обнаружили, что города не только привлекают, но и вызывают умножение социальных групп. Города производят субкультуры (используя примеры работ Клода Фишера) фанатов блюграсс-музыки, миссионеров новых религиозных сект, профессиональных преступников, палестинских владельцев магазинов…». Такая среда не только препятствует разрастанию городов, но и не допускает гомогенизации пригородов, которые в таком случае начинают выглядеть одинаково и приводят к просторной сегрегации, основанной на классовых, расовых или этнических показателях. Препятствование урбанистическому «расползанию» решает проблемы зависимости горожан от автомобилей, не допускает отчуждения от общества лиц, не являющихся водителями, и отмежевание их от общественной жизни. И в итоге снижает «гражданский дефицит». Архитектурная и урбанистическая дифференциация должна привести к дифференциации сообществ, предотвращая создание однородных и закрытых анклавов.
О социально разнообразных огородах как о единственной возможности выживания общества говорит и Ричард Роджерс. Легендарный британский архитектор уверен, что в мире, где городское население увеличивается на четверть миллиона человек ежедневно, необходимо следовать концепции «компактного города»— плотной агломерации, в которой совпадают экономические и социальные функции. Роджерс предлагает новую форму гражданского участия в жизни города так званое креативное гражданство, вовлеченность общества в процессы принятия решений. Он уверен, что местные сообщества должны занимать активную позицию по отношению к проектированию города и его горизонта, забрал инициативу у девелоперов и городских властей, и считает, что коллективный голос горожан должен окончательно решить форму города, оставив его деструктивных.
Ведь в сухом остатке, как отметил Льюис Мамфорд, метрополия — это «не столько масса строений, сколько комплекс взаимосвязанных и постоянно взаимодействующих функций, не только концентрация власти (мощи), но и поляризация культуры».